Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин

когда металлурги не подворачивались? Внештатные ситуации норовили возникнуть буквально на ровном месте. Может ли советский космонавт за границей посещать увеселительные заведения – а если нет, то что, спрашивается, ему делать по вечерам? Или, допустим, на “Аиду” в Венскую оперу сходить можно (он сходил), а, например, в кабаре “Лидо” в Париже уже нельзя (наверное, нельзя, но он все равно сходил).

В Японии его затащили в магазин фототехники [33] – выбирай бесплатно сколько хочешь; портативные видеокамеры, “кэноны”, “никоны” – вроде бы от чистого сердца, и бизнес не пострадает – Гагарин в магазине, такая реклама! – брать или не брать? Ведь и это тоже, теоретически, могло быть провокацией – не в том смысле, что его таким образом пытались “завербовать”, а в том, что могли сфотографировать и украсить снимок в газете какой-нибудь противной подписью – вот он ваш идеальный коммунист, сначала поет, какой у них там в СССР мир будущего, а потом тащит из супермаркета авоськи, набитые электроприборами. В той же Японии пресса пронюхала, что Гагарин отоварился в магазине игрушек куклами для дочерей; на ближайшей пресс-конференции газетчики, с ядовитыми улыбками поздравив Гагарина с приобретениями, осведомились: означает ли это, что в Советском Союзе с куклами не ахти – настолько, что приходится везти их с загнивающего Запада, в смысле Востока? Ответ Гагарина вошел, как говорится, во все хрестоматии: “Я купил японских кукол, потому что знаю: это самые красивые и изящные куклы в мире. Но мне искренне жаль, что сегодня у нас зашел разговор именно об этом. Сейчас все попадет в телевидение, печать. И вы своим вопросом, увы, испортили праздник (сюрприз) двум маленьким девочкам”[66] [27]. Неудивительно, что некоторые журналисты сами побаивались его обидеть – и транслировали не столько то, что он говорил, сколько свои собственные переживания от контакта с ним. Так, один французский журналист, пытающийся за отведенные ему полчаса произвести любительскую лоботомию и проникнуть в тайны гагаринской психики, фиксирует приливы отчаяния и нежности: “Однако ему приходится быть импульсивным. Я несколько раз чувствовал по ходу нашего интервью, как он раздражается, когда смысл вопроса мог быть неправильно интерпретирован. В этот момент контакт с его голубыми глазами прерывался. Однако он сдерживается, потому что не хочет ранить собеседника. Потому что он – любезный Юрий, и потому что он – Гагарин, космонавт номер 1” [41].

Все эти поездки, несомненно, не только обогащали Гагарина опытом ведения конфликтов, но и развивали его личность, расширяли кругозор, служили своего рода антидотом от советских торжественных мероприятий, бесконечных профилактических мер, направленных на искоренение “зазнайства”, от однообразной будничной атмосферы. Воспитанный в бедности, проживший несколько лет в землянке, десятилетия не имевший отдельной комнаты, он окунается в культуру достатка и даже, пожалуй, роскоши: живет в Imperial и Ambassador, ест буйабес в портовых ресторанах, пьет шампанское в Лидо. Он вступает в неожиданные контакты: на Цейлоне – с писателем Артуром Кларком, в Канаде – с настоящим американским миллионером, на Кубе – с Че Геварой. Гагарин-турист наблюдает другой жизненный уклад, другую архитектуру, другой дизайн, другую моду, слышит другую музыку, чувствует – несмотря на насыщенность протокольными мероприятиями – воздух другой, не такой, как в СССР, свободы; сталкивается с невиданной экзотикой.

Даже в самых чудовищных пропагандистских турах – как на Цейлоне, когда ему приходилось выступать по 18–20 раз в день, первый раз в семь утра, последний – в 12 ночи, у него случаются моменты абсолютного счастья, которые действуют на него как гигантские таблетки прозака. “В ботаническом саду он увидел, как купают в речке слонов. Его восхищению не было предела. Он очень хотел сам провести купание слона, и когда ему это разрешили, то по блеску его глаз было очевидно, что в этот момент он чувствовал себя самым счастливым человеком” [40].

Что-то подобное, по-видимому, он испытал в Париже – когда его пустили за штурвал бато муш на Сене. На Кубе – во время пикника на пляже, напоминающем декорации из ролика “Баунти”; коснувшаяся его несколько раз во время купания в океане настоящая акула лишь усугубила ощущение нереальности происходящего – то была добрая акула, не чета тем, империалистическим, что в бессильной злобе разевали свои зубастые пасти по другую сторону пролива.

В бессильной? Все хорошее когда-нибудь кончается, и нельзя не заметить, как расклад сил – и, соответственно, контекст внешнеполитической деятельности Гагарина – постепенно меняется. Да, сначала он колесил по миру в атмосфере непрекращающегося триумфа, “восходящего тренда”, регулярно подтверждающегося новыми успешными запусками. Однако даже тогда, когда стадионы ревели от восторга, даже когда к нему выстраивались многотысячные очереди, “мы знали, что в многочисленных толпах было немало и таких, которые с удовольствием разорвали бы нас на куски”, – осознает Каманин.

Медленно, едва-едва заметно, внешний рынок постепенно развернулся: на каждый советский спутник Америка запускает три-четыре своих, развивает на полученные от конгресса астрономические средства программу “Джемини”, успешно продвигается в создании мощной ракеты-носителя “Сатурн”. Для Гагарина это означает, что “бычий” тренд сменился “медвежьим” – и ему приходилось не только принимать поздравления, но и объясняться и едва ли не оправдываться.

Везде ему задавали один и тот же вопрос: когда вы полетите на Луну? Сначала эти вопросы скорее льстили его самолюбию и национальной гордости, но с течением времени все более воспринимались как каверзные – надо было объяснять, почему годы идут, а никаких точных сроков не названо; а поскольку в 1963-м, например, их и не было – то есть СССР не мог выполнить раздаваемых Гагариным и Хрущевым обещаний, – то Гагарину попросту приходилось делать хорошую мину при плохой игре.

Особенно осторожно следовало держаться с американскими журналистами, которые постоянно пытались подловить его на чем-то, травили по поводу лжи относительно способа его приземления, задирали – полетел бы он в космос на американском корабле? И вообще, если что-либо в его словах можно было интерпретировать так, чтобы выставить Гагарина и СССР агрессорами и лицемерами, – они никогда не упускали этих возможностей. С ними Гагарин избегал общаться – или, по крайней мере, старался не подпускать их к себе на критическое расстояние; на пресс-конференциях он не шутит с ними и реагирует на их уколы с максимальной корректностью и сдержанностью.

Но иногда – ведь совсем отказаться от общения с журналистами невозможно, это была его работа – попадает в засады.

О том, как трудно иногда приходилось за границей Гагарину и как выглядят его дипломатические неудачи, – можно понять по выложенной на сайте ООН записи пресс-конференции [52] Юрия Гагарина (и по большей части помалкивавшей Валентины Терешковой), где Гагарин, попавший в тотально враждебную, совершенно не подвластную его чарам среду, выглядит крайне ненаходчивым полемистом, с узким спектром речевых возможностей.

В Нью-Йорк, на заседание Генассамблеи ООН, они с Терешковой заехали в середине октября 1963 года, буквально на день, по дороге